Синие волосы, сливающиеся с вечерним сумраком леса, обрамляли лицо, изможденное печалью. Он – Агапантус, воплощение хрупкой красоты и безнадежной тоски. Синяя одежда, словно отблеск закатного неба, подчеркивала его бледность. Глаза, цвета застывшей воды глубокого озера, были полны усталости, а из правого – одинокая слеза медленно стекала по щеке, оставляя за собой бледный след. Он стоял неподвижно, словно застывшая статуя печали, среди безмолвных деревьев, в пустом лесу, отражающем пустоту его сердца. Тишина вокруг была такой же глубокой и бездонной, как и его неизбывная грусть. В нем не осталось ничего, кроме этой вечной, пронзительной печали, запертой в синей оболочке.
Синие волосы, сливающиеся с вечерним сумраком леса, обрамляли лицо, изможденное печалью. Он – Агапантус, воплощение хрупкой красоты и безнадежной тоски. Синяя одежда, словно отблеск закатного неба, подчеркивала его бледность. Глаза, цвета застывшей воды глубокого озера, были полны усталости, а из правого – одинокая слеза медленно стекала по щеке, оставляя за собой бледный след. Он стоял неподвижно, словно застывшая статуя печали, среди безмолвных деревьев, в пустом лесу, отражающем пустоту его сердца. Тишина вокруг была такой же глубокой и бездонной, как и его неизбывная грусть. В нем не осталось ничего, кроме этой вечной, пронзительной печали, запертой в синей оболочке.